Изумрудные глаза короля глядели на мир сквозь мутную пленку отрешенной задумчивости. Томмен не любил вставать с рассветом. Идеальное утро для него наступало в полдень. Потому то, в очередной раз разбуженный ни свет ни заря, проведенный сквозь череду утомительных процедур вроде "король проснулся, да здравствует король", он жаждал лишь одного, — чтобы его попросту оставили в покое. Увы, но в дальнейшем, как повелось, последовали бесконечные встречи с просителями, игры с печатью, уроки этикета, истории, религии, арифметики... И ни на миг его не оставляли одного. Такая жизнь кого хочешь лишит покоя. Даже приезд сестры вызвал в мальчике гораздо меньший энтузиазм, нежели тот, что от него можно было ожидать прежде. Он был измотан, морально истерзан и почти физически ощущал нависший над ним груз ответственности. Несмотря на то, что большую часть забот взяла на себя его мать, Том все же не мог просто откреститься от своего статуса и жить прежней беззаботной жизнью. Он покорно сносил все ужасы придворного этикета и безоговорочно доверял матери управление государством, ибо, кто же может действовать от его имени, как не она — самый близкий и родной человек из оставшихся. Тем не менее, в его душе жила и зрела потребность осознания своей новой роли. Он уже понимал, что обязан повзрослеть раньше предполагаемого часа, обязан жить для своего народа, пусть Томмен и не желал себе этой участи. Мальчик уже не был так беспечно улыбчив, как раньше. Его лицо осунулось, очерчивая скулы, придавая подбородку волевой вид, а под глазами залегли тени. Многие списывали эти изменения на счет скорби по брату, но дело было вовсе не в Джоффри. Если говорить по чести, Том не ощущал ни горя, ни чувства утраты. Был лишь стыд за собственное равнодушие, да горечь из-за необходимости взваливать на свои плечи непосильный груз, для них не предназначенный. Те, кто жаждут власти и получают ее, живут в постоянном страхе ее потерять. Напротив, те, кому власть достается вопреки всем желаниям и планам, ощущают настойчивую потребность от нее избавиться. На первых порах, по крайней мере, ибо затем приходит осознание долга пред высшими силами, и человек вынужден смириться, выстраивая свою жизнь в соответствии с божьим замыслом.
Когда мать обняла его, Томмен устало улыбнулся, находя утешение в этой ласке. В последнее время Серсея стала к нему гораздо внимательнее. Если прежде большая часть ее внимания принадлежала Джоффу, то ныне Тому доставалось за двоих.
Возможно, ты не понимаешь меня, мама, но ты и не должна. Ты должна просто любить, мне хватит и этого.
Говорить не хотелось. Хотелось сидеть вот так, в материнских объятиях, слушать, как тревожно стучит ее сердце, вдыхать аромат фиалок, что всегда ассоциировался с шелком ее платья и мягкими белокурыми локонами ее волос и просто воображать себя ребенком, которым Томмен, по сути, и был. Ребенок, вынужденный повзрослеть так рано. Взросление стало развенчанием лжи. Взросление стало падением. Он познал свое состояние взрослеющего человека, пережив потери, людскую злобу, компромиссы и разочарования. Мир утратил свои волшебные свойства. Ибо что такое человек? Просто кто-то, который-не-может все знать. Который-не-может все сделать. Который-не-может не умереть. Осознание границ существования разбило скорлупу его детства: прозрение позволило созреть. И в глазах сила воли понемногу сменяла невинную доверчивость.
Город шумел, словно осиное гнездо. Дай только повод и люди с голодными глазами растерзают тебя без малейшего сожаления. Когда случается бунт, они перестают быть людьми и превращаются в жаждущую крови толпу. Уж кому, как не Томмену это знать.
Холод пробирался в паланкин и только материнское тепло спасало от его склизких объятий. Осень похожа на изысканную болезнь: сначала ты любуешься сменой красок, хватаешь руками листопады, но уже начинаешь чувствовать какую-то нездешнюю печаль и проникаешься тихой нежностью к любимым и близким, словно бы завтра с последним упавшим в грязь листом исчезнут и они. Но время идет и поэтический флер спадает с осени, обнажая голые деревья, холод, пасмурную слякоть и первый мокрый снег, быстро превращающийся в грязь под ногами простуженных людей с угрюмыми лицами.
— Отец говорил, что порой кровь бывает реже воды, — задумчиво протянул Том. Раннее слова Роберта проходили мимо внимания львенка, но ныне почему-то стали всплывать в памяти с настойчивостью полу-забытого урока перед важным экзаменом. Его отец был королем и Томмен вознамерился ему соответствовать. — Разве дядя Ренли и дядя Станнис не выступили против нас...меня? Почему они хотели свергнуть Джоффри, мама? Почему дядя Станнис хочет убить меня? Ведь мы — одна семья!
Мальчик нахмурился, пристально вглядываясь в лицо матери. Этот вопрос мучил его последние несколько дней, но все, к кому он обращался за пояснением, ограничивались краткими, ничего не значащими ответами, как-то жалостливо поглядывая на маленького короля в короне, что так и норовила сползти на нос. Взрослые — почти все взрослые — полагают, что детей нужно ограждать от правды. Вот они и лгут, когда речь идет о таких вещах, которых они сами обычно боятся: секс, религия, любовь, ненависть... Ведь им отчаянно хочется верить, что дети растут в чистоте и невинности. Люди лгут не затем, чтобы обеспечить ребенку беззаботную жизнь, а для того, чтобы взрослые могли сохранять душевное спокойствие. Они уверены, что их самих и придуманную ими ложь не раскусить, хотя, если честно, не раскусить только, по какому принципу взрослые решают, о чем сказать правду, а о чем солгать. Дети слышат гораздо больше, чем о том подозревают их родители, и многое понимают. Так уж вышло, что в детстве нам нужна властная фигура, которая будет нас опекать и направлять. Мы не подвергаем сомнению эту власть, потому что считаем, что семейный круг — это предел мировоззрения и все, что у нас перед глазами, вечно и неизменно. По мере нашего взросления горизонт расширяется, и мы начинаем сомневаться. Вслед за тем мы либо низвергаем своих создателей — родителей, чтобы занять их место в качестве созидательной силы, либо находим им замену, чтобы было на кого переложить ответственность и все свои страхи. Люди выбирают либо первый путь, либо второй, и этот выбор знаменует собой разделительную черту.
