Смотри на мир усталым взором обреченной, узницы, что давно утратила желание вырваться из клетки, созданной собственными руками. Смахивая с ресниц горечь былых утрат, встречай еще один дарованный тебе день. Новый день, новый рассвет, новые подвиги и тяготы. Раскрой сердце навстречу этой заре, Лемор, невеста Неведомого, дочь Старицы, сестрица Воина, наперсница Девы. Пусть мир станет таким, каков он есть: немного грустным, немного счастливым. Простым и понятным. Ведь все не так уж плохо. И горечь растворится, из тяжелого кома в горле переплавившись во что-то иное, разбавив собой общую тональность мира, в котором кто-то так же несмело глядит в очи грядущему.
Она прибыла сюда лишь в ночь накануне. Первый посланец, отправленный вперед по собственному желанию. Коннингтон был не слишком то рад ее порыву, утверждая, что уж лучше бы им явиться всем вместе, но Лемор была непреклонна. Отчасти ее терзало простое женское любопытство, желание воочию взглянуть на прекрасную Матерь Драконов, неопалимую королеву, освободительницу рабов. Но основной целью, озвученной Коннингтону и Эйегону, была, несомненно, попытка, так сказать, "прощупать" почву, выяснить намерения Дайенерис. Две женщины быстрее сладят, тем паче, коли одна из них служительница культа. Так сказала Лемор Коннингтону, ласково улыбнувшись давнему другу. Ему никогда по настоящему не удавалось взять над ней верх ни в одном из их многочисленных споров. Хотя бы потому, что Лемор, в любом случае, в результате поступала по своему. "Никакого с ней сладу". Тонкая усмешка скользит по ярким губам септы. Уж это она и сама знает. Если в ней и осталось что от прежней Эшары, то, несомненно, упрямство.
- Королева ждет вас, госпожа.
Тонкий девичий голосок за спиной раздался так внезапно, что Лемор даже вздрогнула. Она и не заметила, как в ее покои проскользнула служанка Дайенерис.
- Не стоит звать меня госпожой, дитя. Мое имя Лемор, так меня и клич, - мягко улыбнулась септа. - Пожалуй, не стоит заставлять ждать Матерь Драконов. Веди меня к Ее Величеству.
Богатое убранство дворца Мартеллов должно было поражать воображение. Но Лемор в своих простых белых одеяниях, казалось, не отдала им должного. Ее задумчивый взор видел иные картины. Дважды она бывала в этих залах и оба раза ее сопровождали отец и братья. Эртур... Тогда он был так молод и прекрасен, она же - совсем еще девчонка, полная наивных, бесхитростных желаний и надежд. Как далеко все это, как призрачно. Между прошлым и настоящим навек пролегла бездонная пропасть. Прекрасная, горделивая Эшара умерла, сбросилась с башни, утонула в темных водах, сгинула навек. Не пленяют уж очи ее храбрых рыцарей, не шуршат разноцветные юбки под сводами Звездопада, не быть ей уж невестою, женой, матерью... Сероглазый волк, верный клятвам, загубил надменную дорнийку. Легко же влюбляются мужчины в далеких, гордых, жестоких фей, пишут им стихи, посвящают песни. Они видят их в снах, мечтают о них в фантазиях. Но живут они с земными дриадами. Потому что стремятся к уюту, к комфорту, к теплым ручкам этих девочек, в которых отогреваются от своих фантазий. Они живут с этими девочками, баюкают их на руках, делают с ними детей, любят их. Но где-то глубоко в душе нательной иконкой хранят образ своей феи, канувшей в безвесть. А феи...феи всегда одиноки.

- Ваше Величество, - Эшара стоит прямая, несгибаемая, настороженная, глядит без тени раболепия и смущения. Уважение к титулу она проявила лишь легким полупоклоном, чуть склоненной головой. В конечном итоге, она - септа, что служит господам повыше да поважнее и давно уж разучилась падать оземь при виде высоких господ /если когда и умела/. - Я не ждала, что вы пожелаете видеть меня так скоро, после прибытия. Это большая честь для меня. - Ее тон покорный, размеренный, что речная трель, но темные валлирийские глаза бросают вызов, в них затаились лукавые огоньки, что не погасли даже, после множества страданий, что выпали на долю Лемор. У нее никогда не было особого пристрастия к самобичеванию, как у большинства девиц ее сословия. "Смотрите, как я страдаю, как я никем не понят и одинок" - нет, подобное не для Эшары Дейн. Это будет вершиной того айсберга, имя которому не боль, а скука. И проявления такого образа будет предельно книжным, по транскрипции: а тут я должен уныло взглянуть на дождь за окном, прикусить губу до крови, пальцы обязаны быть озябшими, греть их теплой шалью, и грустить, грустить, грустить о нем. Почему о нем? Потому что о любви грустить привычно. Ну уж нет, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на подобную чушь!